Геннадий Серебряков
Среди истинных и бескорыстных борцов и подвижников всех наших нынешних преобразований, коим мы должны с благодарностью поклониться, все заметнее и зримее предстает сегодня могучая фигура Владимира Чивилихина, чья гражданская и писательская судьба, без всякого преувеличения, может быть приравнена к жизнеутверждающему подвигу.
Перечитывая книги писателя, можно только вновь и вновь дивиться необозримой широте его тем, забот и интересов. Он ставил перед собой не только значительные и емкие художественные задачи, но и смело вторгался в вопросы экономики и хозяйствования, природопользования и охраны народных богатств, истории и политики, нравственности и культуры. Ко всему прочему Владимир Чивилихин обладал удивительным провидческим даром, точно выверенным чувством исторической перспективы, поистине энциклопедическими знаниями, которые постоянно расширял и углублял, и неистовой подвижнической страстью патриота и гражданина своего Отечества.
Еще в университете его поразило в совсем юном, 15-летнем Лермонтове чувство зрелой, совершенно взрослой гражданской ответственности. Увидеть и тонко ощутить это Владимир Чивилихин смог именно потому, что сам обладал им в достаточной мере, и тем не менее развивал и совершенствовал его на протяжении всей своей жизни.
Приходилось многим жертвовать. Написавший несколько крепких, психологически напряженных молодежных повестей, удостоенных только что учрежденной тогда премии Ленинского комсомола, Чивилихин надолго оставляет «чистую» художественную прозу и всю свою страсть отдает публицистике как более оперативному и действенному жанру.
Свое основное внимание он сконцентрировал на экологических проблемах, которые сразу же переросли у него в проблемы социальные, политические, нравственные. Ибо Владимир Чивилихин ранее многих сумел понять и осознать, что окружающая среда — это всегда образ, отпечаток общества.
В период высокопарной демагогии, возведенной в ранг державной политики, повальной гигантомании и коллективной безответственности, провозглашения грандиозных «проектов века» и утопических программ скорого всеобщего благоденствия Владимир Чивилихин находил в себе силы последовательно и непримиримо говорить горькую правду о смертельно опасных недугах общественного организма, о невосполнимом уроне, наносимом то ли бездумно, то ли злонамеренно родной земле, стране, нашему общему делу.
Публицистические книги Чивилихина рождались мучительно и тяжко, и не только по моральным причинам, поскольку открыто противостояли разливавшемуся широким потоком безудержному словесному оптимизму и входили с ним в неизменный конфликт. Эти книги были почти неподъемны физически: писателю, чтобы доказать свою правоту, приходилось с головой погружаться в ту или иную проблему, месяцами мотаться в изнурительных поездках по стране; преодолевая бюрократические и ведомственные препоны, прорываться к тщательно скрываемым от «непосвященных» документам и материалам; всесторонне анализировать, сравнивать, перепроверять факты и чьи-то скоропалительные выводы; уличать ретивых администраторов и чиновников от науки во лжи или заведомой недобросовестности; тревожить своими заботами и опасениями общественность, государственные и партийные органы; натыкаясь на стену непонимания или равнодушия, маяться неудачей, отчаиваться, но все же не отступать и вновь, пересиливая себя, продолжать дело, которому так и не виделось конца…
Такою, например, была начатая Чивилихиным бескомпромиссная и тяжелейшая эпопея по защите Байкала, которая, как известно, не завершена и поныне.
Одной из самых, пожалуй, характерных и опаснейших черт недавнего минувшего, благополучно перекочевавших, кстати, и в дни нынешние, надо, видимо, считать попустительство и безнаказанность. Именно они служили и служат первопричиной множества наших хозяйственных социальных и нравственных бед.
Даже тогда, когда Владимиру Чивилихину удавалось выявить конкретных вершителей общественного злодеяния и доказать принародно их непреложную вину, они, как правило, легко уходили от ответа. С писателем, возмутившим общественное мнение неопровержимым показом творимых безобразий и беззаконий, вроде бы все соглашались, в том числе и в самых больших инстанциях, однако с голов ведомственных, чиновных «васек», продолжавших, как говорится, слушать да есть, не падало и волоса.
Тяжелая длань высокого недовольства обычно опускалась на самого «возмутителя спокойствия». Так, по чьему-то указующему мановению совершенно неожиданно была остановлена в издательстве «Советская Россия» остропублицистическая книга Чивилихина «Земля в беде», а весь немалый тираж ее, уже отпечатанный, был пущен под нож. Автоматически заторможенными оказались и другие издания писателя, даже отставлены уже набранные газетные публикации. Поползли досужие слухи, что, мол, все это неспроста. Довольно заметно поубавилось число его недавних сторонников.
Мы были с Владимиром Алексеевичем близкими соседями и, несмотря на разницу в летах, даже добрыми друзьями. Я хорошо помню, как тяжело и больно переживал он очередную напасть. Вижу его почерневшее, осунувшееся лицо, с преуменьшенными стеклами очков, как бы ушедшими вглубь, полузастывшими, потерявшими живой и пытливый блеск глазами. Могучий с виду, он вследствие перенесенной в мальчишестве длительной голодухи был легко уязвим для хворостей. И в те дни у него, видимо, давало ощутимые сбои сердце, что-то неладное вдруг начало твориться со слухом…
Но ни тогда, ни в другую пору, как бы горько и худо ему ни было, я никогда не слышал от него ни вздоха, ни сетования, даже намека на жалобу. Любую свою беду он пересиливал сам. И ему не нужны были сочувствия и утешения.
Когда Чивилихину было трудно, его тянуло к деревьям. «Иногда я забираюсь в чащобу и древесные завалы, воображая себя в родной тайге» — признавался он. Это, видимо, была интуитивная защитная тяга к самому дорогому и близкому, к детству, к своему сибирскому первоистоку. И хотя в тех далеких годах тоже были и горести, и тяготы, но оттуда неизменно исходила и неизбывная доброта, которая всегда помогала ему ощутить себя частицей большой родни, частицей великого и многострадального народа…
Вдосталь хлебнувший лиха в самой ранней поре, он запасался терпением, упорством и несуетливой российской мастеровой обстоятельностью — качествами, которые сослужат неоценимую службу и в его писательском деле…
У Владимира Чивилихина критерии литературной и нравственной ориентации были высоки, точны и безошибочны. Из публицистов прошлого, по его собственному признанию, ему были наиболее близки именно неудержимой страстью исследования глубинных явлений жизни современного им общества Глеб Успенский и Николай Гарин-Михайловский. Из советских классиков неизменное внутреннее равнение он держал на М.А. Шолохова и Л.М. Леонова, в творчестве которых всегда видел концентрированное выражение высших ценностей духовного порядка. Для его профессионального и гражданского становления неоднократные встречи и раздумчивые беседы с обоими нашими великими мастерами слова быта воистину неоценимыми….
Для Владимира Чивилихина было необходимо исследовать факт, мучительно докопаться до причин и следствий, но всегда с позитивным настроем, с одной непременной обязанностью — ясно видеть в жизни то, что должно быть. Это и возвышало его на поистине недостижимую нравственную высоту по сравнению с теми, кто в яром критическом запале никогда не желал или не умел дорасти через отрицание порока до утверждения добра…
А потом явилась «Память». Роман-размышление, роман-исследование, роман-полемика. Работа почти феноменальная по «грузоподъемности» освоенного материала, работа, — в которой широчайшие пласты отечественной и всемирной истории горячо и страстно спрессованы с современностью, работа, которой суждено было стать пожизненной книгой писателя, — последние страницы «Памяти» Владимир Чивилихин завершил буквально за день до своей безвременной кончины…
Он всю свою жизнь до последнего дыхания не был «смотрящим со стороны». И за это ему наш глубокий поклон, наша признательность, наша общая и вечная добропамять.
1988 г.
Серебряков Геннадий Викторович. Добропамять \\ Литературная Россия, 14 марта 1988 г.