О литературе и критике. Выступление на пленуме правления СП РСФСР, 1966г.

Когда наш народ начнет итожить свои труды за полвека, он, в частности, разберет работу нашего литературного цеха и, наверное, рассудит, кто и как помогал ему. Я-то в этом цехе работаю сравнительно недавно, мало пока сделал, над многим, что происходило в нашей литературе за последние годы, еще думаю и откровенно хочу сказать о том, над чем думаю, что меня тревожило за эти годы и что тревожит.

«Исчезли драгоценнейшие черты русской литературы: глубина, серьезность, простота, непосредственность, благородство, прямота — и морем разлились вульгарность, надуманность, лукавство, фатовство, дурной тон, напыщенный и неизменно фальшивый… Испорчен русский язык (в тесном содружестве писателя и газеты), утеряно чутье к органическим особенностям русской прозаической речи, опошлен или доведен до пошлейшей легкости — называемой «виртуозностью» — стих, опошлено все, вплоть до самого солнца… Чего только мы не проделывали с нашей литературой за последние годы, чему только не подражали мы, чего только не имитировали, каких стилей и эпох не брали, каким богам не поклонялись! Буквально каждая зима приносила нам нового кумира…»

Эти слова произнес в 1913 году Иван Алексеевич Бунин на юбилее «Русских ведомостей». Я не собираюсь полностью прилагать его мысли к нашим временам — нет. Но только никто, думаю, не станет отрицать, что во многих изданиях и книгах последних лет исчезли, как говорил Бунин, «драгоценнейшие черты русской литературы», и пусть не морем пока, а скажем, порядочной лужей, все же разлилось то, что пришло на смену им — и пошлость, и скороспелые кумиры, и легкость необыкновенная в рассуждениях о святых вещах, и эпигонская имитация стилей.

Не буду говорить обо всем этом, скажу лишь два слова о последнем — об эпигонстве. И не о жалком подражательстве заграничной литературной модерняге — деле абсолютно бесперспективном, а об эпигонстве, так сказать, на отечественной почве, явлении более сложном.

Довольно часто стали встречаться в журналах, книгах, особенно в рукописях, которые должны выйти через два-три года, произведения гладкие, как сейчас говорят, профессиональные, хорошие в общем-то по языку, не требующему особой редактуры. Но вот читаешь другой раз страницу за страницей и никак не можешь отделаться от ощущения, что все это ты уже где-то читал. И не раз. Слов нет, Бунин, например, внес огромный вклад в развитие русской прозы, но, боже, сколько же молодых стали сейчас ему подражать! Причем имитируется довольно умело не только его язык, но и, что более существенно, имитируется его мироощущение. И чувствуется, что сей подвиг очень нелегко дается, хотя, наверное, все же легче, чем решиться на мучительные поиски своей золотой розы.

Продолжая тему об эпигонстве, перейду к более серьезному вопросу. Иногда берется одна из граней мировосприятия любимого писателя, гипертрофируется и искусственно прилагается к нашим дням.

Недавно я прочел издательскую рукопись, сделанную «под Бунина» очень умело и тщательно. Читаю. Ощущения новизны, которое всегда сопутствует настоящему в литературе, нет. И вот передо мной один за другим стали выстраиваться герои новелл. Это глубоко несчастные, голодные и бездомные старики, какие-то бродяги, неудачники, калики перехожие, обманутые жизнью и безропотно несущие свой страдальческий крест. И все это сплошь, как нарочно.

Конечно, горемыки есть в нашей жизни, и не всегда они становятся такими по своей вине. Отрицать это было бы так же плохо, так же вредно, как плохо и вредно было бы не заметить заданного предвзятого взгляда автора, представляющего нам картину жизни неполной, необъективной, необъемной, а следовательно, нехудожественной.

Я не мог принять этот общий тоскливый тон, нагнетающий настроение безысходности, этот серый и скучный мир, в котором даже все краски притушены и стерты — на протяжении дюжины рассказов, несмотря на обилие среднерусских, сибирских, даже среднеазиатских пейзажных зарисовок, ни разу не появляется солнце! Не думаю, чтобы это получалось случайно. Подтекст всего сборника, выбор героев, тон, делающий музыку, буквально кричит об одном: вот я показываю народ, вот жизнь, как она есть, вот она, правда-матка, другой нет, и ничего с этим не поделаешь.

Однажды наш большой поэт Давид Кугультинов рассказал мне удивительно красивую народную легенду. В калмыцких степях будто бы растет трава, обладающая чудесным свойством награждать людей счастьем, доставлять им радость. Но эта трава неотличима от всех других. И когда человек срывает вместо нее горькую полынь, судьба делает ему мету — родимое пятно. Тайна и благости чудодейственной травы открываются избраннику, и драгоценная эта трава обладает еще одним свойством — второй раз на этом месте ее сорвать нельзя.

А разве не так в литературе, в искусстве? Наградить людей радостью может лишь избранник — самородный талант. И стиль не вопрос формы или техники, а вопрос видения писателя, его образа мыслей, философии, вопрос личности. Бунин интересен своим неповторимым внутренним обликом, который, кстати, нельзя понять без его биографии, окружения, эпохи, в которую он жил и творил. Об этом надо помнить, наверно, когда мы учимся у классиков. Слепое эпигонство, повторяю, может привести к бездумной имитации мироощущения, под которое можно, легко и просто сдвинув времена, подложить миропонимание, взятое и оттуда, и отсюда. А в этом большая и серьезная опасность. Например, позиция молодого автора, которого я имею в виду, отнюдь не пассивна, она очень активно воспитывает пассивность!

Довольно модными стали в прозе общепсихологические медитации, фиксация неясных ощущений и настроений, чрезвычайно расплывчатая и фальшивая многозначительность — все это создает лишь видимость художественности, все это посредственность, явившаяся на смену, по словам Бунина, «непосредственности», а главное — все это уже было.

Воспитанные на нашей литературоведческой и критической классике, мы не знаем, из каких мест или каких времен явилось к нам то, что нередко происходило в нашей критике за последние годы, но наверняка все это тоже было — безответственный субъективизм и релятивизм в оценках произведений писателей, шум, треск, реклама, безудержные восторги по поводу одних имен и полное уничтожение или замалчивание других. Иногда терялись критерии истины, точки отсчета и почти игнорировался в ряде случаев объективный научный взгляд на литературный процесс. В критике часто встречаешься с такими точками зрения, с такими проявлениями субъективизма, вкусовщины и групповщины, что дальше, кажется, уже и ехать некуда.

…Огорчительно, например, что на страницах солидного журнала уже долгое время ведется несолидная критическая игра без правил. Некоторые критики этого журнала размолачивают произведения, так и сяк раздирают тексты, вынимают из них живую душу, а потом со сладкой мукой лепят из этого сырья то, что им хочется видеть в нашей литературе. Такого, кажется, не бывало в худшие времена рапповского и всякого иного догматизма. Любой писатель будет благодарен за деловую, умную критику его произведений, за помощь в общем деле становления нашей литературы, но зачем эти запрещенные силовые приемы, эти швыряния писателей головами на барьер?

Хочу обратить внимание также еще на одну особенность иных критических выступлений, приобретенную в последние годы в благоприятной атмосфере политического и хозяйственного субъективизма. В ряде статей и книг настойчиво выпячиваются второстепенные имена и произведения из прошлого нашей литературы, с другой стороны — мы перестали вспоминать многих писателей, составляющих становой хребет нашей социалистической культуры, в произведениях которых были те самые, как говорил Бунин, «драгоценнейшие черты», возрожденные революцией, — и глубина, и серьезность, и простота, и непосредственность, и благородство, и прямота.

Мы почти перестали вспоминать Серафимовича, Фурманова, Алексея Николаевича Толстого, мы позволили себе не заметить в прошлом году 90-летие со дня рождения Сергеева-Ценского, мы уже не ссылаемся на великого знатока русского языка, писателя-коммуниста Павла Петровича Бажова, мы не вспоминаем Вячеслава Яковлевича Шишкова, оставившего нам четыреста печатных листов превосходной литературы, Александра Георгиевича Малышкина, о котором Михаил Светлов сказал однажды, что «Малышкин — это чистота советской литературы». Не вспоминаем их, а значит, и не воспитываем на них.

Мы позволили настолько разорвать связь времен, что стали подзабывать даже самого Горького. В некоторых литературоведческих статьях и книгах, особенно отдельных молодых критиков, чаще ссылаются, например, на физика Нильса Бора, чем на основоположника пролетарской литературы. Я вовсе не призываю без конца талдычить и повторять общеизвестное, но сколько же в наследии этого великого писателя нужных нам сейчас и не освоенных пока мыслей, как могуч дух этого великого труженика и великого гуманиста, когда-то заряжавшего литературную атмосферу благородством и жаждой творчества, и как нам подчас не хватает этого! «Ему бы не бронзой средь бурного века, а просто еще бы пожить — человеком!» — хорошо сказал в балладе о нем покойный Василий Кулемин. Поневоле иногда думаешь: неужели кому-то надо наши времена без Горького превратить в негорьковские, чтобы, может быть, мы в конце концов задали бы себе проклятущий вопрос: «Да был ли Горький- то? А может, Горького-то и не было?»…

Нам никуда не уйти от сегодняшних острых проблем литературного дела. В конце концов, все мы живем главным — как наша книга идет к нашему народу.

Недавно состоялся пленум ЦК ВЛКСМ, посвященный военно-патриотическому воспитанию молодежи. Это было очень интересное и важное заседание; я с удовольствием и удовлетворением слушал выступления его участников. И не случайно на нем много говорилось о литературе, которая через издательскую политику может и помочь великому делу, которое затеял комсомол, а может и помешать ему. До сего дня у меня в памяти яркая речь Сергея Наровчатова, говорившего на эту тему. В самом деле, почему сборник поэтов-фронтовиков, собственной кровью написавших героическую биографию своего поколения, должен выходить мизерным тиражом — в десять раз меньшим, чем какая-нибудь сиюминутная, поверхностная, но ставшая модной ввиду безудержной рекламы книжица? Не тот ли это случай, когда надо власть употребить?

Я слабо разбираюсь в тонкой химии тиражирования и книготорговли, но случается в этом важнейшем передаточном звене культуры, связывающем писателя с читателем, партию с народом, просто удивительные вещи. И я считаю своим долгом погромче сказать хотя бы об одной недавно вышедшей книге. Называется она «Литература и время». В ней собраны статьи, речи, заметки Леонида Максимовича Леонова о литературе и искусстве, сделанные за сорокалетнюю его службу отечественной словесности, начиная с очерка «Поездка в Сорренто», включая, в частности, речь на Первом съезде, статьи о Чехове, Гоголе, Барбюсе, Горьком, Грибоедове, патриотическую публицистику военных лет, прекрасное «Слово о Толстом», малоизвестную, боевую и мудрую статью «О театре будущего» и кончая памятной всем речью на Ленинградской ассамблее Европейского сообщества писателей, которую Л. М. Леонов закончил просьбой не судить его за то, что ему в этой речи требовалось более, чем слушателей, убедить себя самого в «примате гражданина над художником». В книгу включено много статей и речей, которые никогда не издавались.

Это — могучая книга. В каждой статье огромный русский писатель, поднимая читателя над обыденщиной литературных фактов, подмечает в искусстве явления и соотносит их с явлениями жизни. Видно, это святая тайна большого мастера, умеющего подчас одной строчкой, написанной в те времена, когда моего поколения и на свете-то еще не было, породить живые и быстрые ассоциации с сегодняшним нашей литературы и нашей жизни. Густые глубокие леоновские абзацы засасывают глаз, ты не видишь еще, куда они тебя ведут, но вдруг в твоем восприятии как бы взрываются детонаторы, и вот ты уже покорен ясной точной мыслью, явлением истины. И каждым своим словом Леонид Леонов пресекает устоявшийся банальный взгляд на предмет разговора, в то же время оставаясь верным своей цели, своей философии, своей позиции художника-гражданина.

Я бы купил десяток экземпляров этой книги, чтобы, скажем, при случае одарить ею хорошего человека или, например, взять ее с собой в недружественную заграницу в качестве концентрата родной духовной пищи, когда совсем уже не полезет в горло непривычный тамошний харч. Но оказалось, что книгу купить нельзя. Мы с другом-поэтом облазили всю Москву. Книги нигде не оказалось. В чем дело? Оказывается, книга «Литература и время» была издана тиражом в 5000 экземпляров. Ни у кого из опрошенных мною писателей этой книги нет. А что говорить о работниках культуры Ленинграда, Киева, Ростова, Новосибирска, о несметной армии любителей искусства, жаждущих понять нашу литературу и наше время? Не знаю, чья это ошибка — книготорга или издательства? Но если книготорг запросил эти пять тысяч экземпляров, издательство должно было с ним не согласиться. Я за такие, как сейчас говорят, волевые решения!

…Мы переживаем добрую пору, когда наш народ дышит воздухом перемен, борьбы и надежд, когда в науке, в практической экономике, в других сферах жизни нарождаются новые идеи, поднимаются свежие, крепкие силы, чтобы улучшить общие наши дела не на словах, а практически. Мешать этому или даже со стороны смотреть, как будет получаться, — недобросовестно по отношению к своему народу; помочь ему в его делах, сойтись сердцем с читателями — вот наша задача. А для этого, по-моему, есть только одно средство: быть в своем творчестве современным.

Я не имею в виду современность, так сказать, календарную; мне, например, легче писать о людях, которые сейчас живут рядом со мной, другому же, чтобы вышло хорошо, надо немного отступить, взять дистанцию. Дело не в этом. Важно стать современником своего народа. Проникнуться духом времени, помочь угробить, не скажу старое, потому что не все старое плохое, а помочь угробить плохое — современно лишь то, что нужно современному человеку; заметить в жизни, написать о главном, неисчезаемом — современно то, в чем живет будущее: вот задача!

И честное слово, иногда просто тошно становится от ломания и пошлого обезьянничанья в поэзии и прозе, от литературного политиканства, от публичных демонстраций приязней-неприязней, от постыдного зрелища, когда какой-нибудь писатель, как хорошо в свое время выразился М. М. Пришвин, «занимается своим собственным распадом надвое». Однако, если вглядишься в литературный горизонт, то увидишь, как большая литературная волна, поднятая глубинными силами народной жизни, идет, набирает высоту, становится все накатней, круче и заметней. Причем подошла она тихо, без шуму-грому, как часто на море подходят большие волны.

Думая над тем, что происходит сейчас в нашей стране и нашей литературе, вспоминая прочитанное за последние годы, я, русский советский писатель, вдруг почувствовал потребность поплотней сдвинуть на полке памяти книги моих товарищей. И знаете, полка получается богатой! Смотрите! Я рискую сбиться на перечислительный тон, но кто станет отрицать, что за последние годы неплохо поработали в русской литературе Петр Проскурин, Павел Халов, Николай Родичев, Виктор Курочкин, Сергей Баруздин, Василий Белов, Михаил Годенко, Юрий Бондарев, Виктор Астафьев, Михаил Алексеев, Лев Давыдычев, Валерий Осипов, Лидия Обухова, Анатолий Ананьев, Иван Падерин, Виль Липатов, Владимир Солоухин, Владимир Тендряков, Анатолий Никульков, Ольга Кожухова, Анатолий Иванов, Евгений Носов, Сергей Крутилин, Николай Шундик, Александр Рекемчук! Остановлюсь на этой круглой цифре — 25, но это далеко не все. Главное же в том, что эти писатели набирают силу, думают, работают, растут и все они разные, непохожие друг на друга, но ни одного из них нельзя оторвать от героев их произведений, людей, делающих жизнь, — от современных проблем, от родной природы, от нашего чудо-языка. Должно быть, воистину непростые годы нам выпали, если они смогли породить эту большую волну в нашей литературе!

Апрель 1966 г.

Вернуться к списку выступлений